Форум » К. » Воспоминания о Кафке » Ответить
Воспоминания о Кафке
Nash: Дора ГЕРИТ НЕБОЛЬШИЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ФРАНЦЕ КАФКЕ* На веранде маленького пансиона, затерявшегося среди заснеженных зимних холмов и лесов, лежал Кафка, проходивший курс лечения, необходимый для его пошатнувшегося здоровья. Он часто беседовал с бойкой девушкой неопределенного возраста, которая рассказывала ему много интересного, но никогда не говорила о себе. Однажды утром он живо приветствовал ее, когда она подошла к его шезлонгу, и сказал: «Я видел вас во сне! Вы были в широком, развевающемся коричневом шелковом платье, расшитом по подолу красными сердцами, и шли свободным, упругим шагом по широкой, длинной дороге — и тут вам навстречу радостно вышел высокий, стройный, рыжеволосый мужчина. Вы бросились к нему с распростертыми объятиями и громко с облегчением воскликнули: „Наконец-то!» — Скажите, было ли что-нибудь подобное в вашей жизни?» — Она слегка улыбнулась и ответила: «Да, за мной ухаживали многие, но только один-единственный раз я почувствовала: это судьба. Мою любовь и мою помолвку разделяют девять лет. За это время тот человек женился и развелся, и был отцом двоих детей, когда, наконец, вернулся ко мне, к своей юношеской любви. Это поэтическое совпадение вашего сна с моей судьбой. Вы не увидели во сне, и все же предугадали, что этот человек склонен быстро забывать, и через три месяца уже было написано прощальное письмо!» Как-то раз, когда она утверждала, что Диккенс — скучный писатель, он прочел ей несколько веселых страниц, первую помолвку из «Давида Копперфильда»; читал он превосходно, она от души смеялась и изменила свой взгляд. Потом он дал ей несколько листочков корректуры (их прислал его друг), попросил прочесть и высказать свое мнение. Она прочла его «Сельского врача», вариации на тему опасности этой профессии, и, возвращая книжку, упомянула, что ее маленький кузен умер от той же болезни, что и жена крестьянина в этом рассказе. Там описан некий особый вид внутреннего заражения раны. «Как странно! — воскликнул Кафка. — Я никогда не слышал о таком заболевании в медицине — просто придумал его; удивительно, что оно действительно существует, но хорошо, что я правильно угадал». Он весь день лежал на свежем зимнем воздухе в своем шезлонге, укутанный во множество одеял, шапка надвинута глубоко на затылок. «О, какая на вас сегодня замечательная летная шапка!» — воскликнул кто-то. «Скорее лежачая, а не летная**» — негромко рассмеялся он, глядя своими сине-стальными глазами с выражением покорности судьбе. В поле его зрения попала молодая девушка, страдавшая от наследственного психического расстройства и от пустоты жизни, и это вызвало его сочувствие. Он предостерегал ее, уговаривал, убеждал посвятить будущее труду и ожидать улучшения от работы и ее результатов. После его отъезда она долго переписывалась с ним и завела самостоятельное фермерское хозяйство. Он защищал ребенка, которого ругали за то, что он все забывает: «Очевидно, в его маленькой головке масса интересных вещей, и ими он готов заниматься, а то, что ему задают, наводит на него скуку и абсолютно ничего не говорит ему. Взрослые говорят для взрослых!» Кафка умел во всем найти светлую сторону. Это было, как будто вы выходите к освещенному солнцем морю, по которому пробегают тысячи искрящихся волн, — и, ослепленные, вынуждены закрыть глаза, чтобы отыскать более слабый свет. ---- * Опубликованы в газете «Богемия» 27 февраля 1931 г. Автор мне неизвестен. ** «Mehr Lieger — als Fliegerkappe» — игра слов: «Lieger» (от liegen — лежать), «Flieger» — летчик (прим, перев.). (По книге Брод М. О Франце Кафке. СПб. Академический проект, 2000)
Ответов - 1
Nash: Рудольф ФУКС ВОСПОМИНАНИЯ О ФРАНЦЕ КАФКЕ Не могу припомнить начало моего знакомства с Кафкой. Думаю, что это было зимой 1912 года. Тогда мы, молодые писатели, были завсегдатаями кафе на углу Гибернер-гассе и Пфластергассе. Временами к нам присоединялся и Кафка. Он производил впечатление совершенно здорового человека. Казалось, он мелочно озабочен тем, чтобы предотвратить возможность заболеть. Как-то в жаркий полдень мы с ним шли по старой Айзенгассе. Я остановился у киоска с газированной водой и выпил лимонаду, предварительно протерев край стакана рукой. Кафка смотрел на меня с неодобрением. «Это вам не поможет», — сказал он. Однажды ночью мы большой кампанией отправились в Вайнберг. Стояла зима, и было ужасно холодно. На Кафке было легкое пальто. Верфель подшучивал над тем, как легко он одет. Кафка объяснил, что даже зимой принимает холодные ванны. К насмешкам над собой он относился с дружеским добродушием. Верфель особенно потешался над тем, что он так заботится о своем бренном теле. Я помню, что мы стояли тогда как раз над Вайнбергским виадуком. Кафка задрал штанину и, невзирая на ночной мороз, показал голую икру. Я жил тогда на очень шумной улице; дом был на углу Штефангассе и Герстенгассе. Я сильно страдал от шума. Наилучшим собеседником по поводу этих страданий был Кафка. Перед моим домом находилась трамвайная остановка, напротив была гостиница, в саду которой летом до глубокой ночи проходили концерты капеллы. Из ночного кафе доносились звуки оркестриона. За стеной нашей квартиры была комната чахоточного портного; он был женат; его жена играла на пианино. В этой квартире мы прожили семь лет. Я работал с трудом и плохо спал. У Кафки тоже был плохой сон. Он рассказывал мне, что у него сперва была только бессонница, а позже добавились мучительные головные боли. Он деловито описывал особенности своих головных болей, ни в коей мере не ожидая и не требуя сочувствия. Просто эти головные боли составляли, как он полагал, то, в чем он меня пока опережал. От шума он защищался, затыкая уши ватой. Он настоятельно рекомендовал мне этот способ. Я последовал его совету и до сих пор не могу заснуть, не заткнув предварительно уши. Однажды я видел у него две маленькие подушечки, которые привязывались, чтобы закрыть уши. Полагаю, это был подарок, сделанный женскими руками. Кафку часто можно было встретить гуляющим в одиночестве по улицам и садам Праги. При этом его ничуть не раздражало, если к нему присоединялись. Он избегал говорить о себе и был весь внимание, когда ему что-нибудь рассказывали. Даже когда его уже мучила болезнь, он продолжал улыбаться. Что-то египетски загадочное было в выражении его лица. Он всегда был готов к дискуссии, то есть готов высказать свое мнение, будь то в немногих, лаконичных, нередко вскользь брошенных словах, будьте при посредстве красноречивого молчания, не понять которое было невозможно. За жизнью и деятельностью своих друзей он следил с большим вниманием. Он был другом для многих, тогда как мало кому позволялось быть его другом. С благодарностью я вспоминаю такой эпизод: я встретил Кафку на Херренгассе. За день до того в «Тагблатт» было напечатано мое стихотворение. Оно называлось «Вилла „Приятный отдых»». Кафка похвалил его. Мне самому оно к этому времени уже не очень нравилось. Написано оно было раньше. Я рискнул усомниться в искренности похвалы. Тогда Кафка прочел стихотворение наизусть. Когда у Вольфа вышла его первая книга «Созерцание», он сказал мне: «У Андре продано одиннадцать книг. Десять я купил сам. Хотелось бы знать, у кого одиннадцатая». При этом он довольно улыбался. О том, что именно он писал и насколько это было важно или не важно для него, узнать было невозможно. Однажды Вилли Хаас уговорил его принять участие в вечере пражских писателей в маленьком зале отеля на Вен-цельплатц. Кафка читал свою повесть «Приговор», позже вышедшую у Вольфа. Он читал с такой магией скрытого отчаяния, что еше и сегодня, по прошествии почти двадцати лет, я вижу его перед собой в полутемном узком зале. Все остальное я, конечно, забыл. Кафка был худощавым, высокого роста, красивым. О девушках он говорил исключительно в общих словах. В 1917— 1918 годах я жил в Вене. Кафка прислал мне письмо с просьбой снять для него номер в тихой гостинице. Он приехал из Будапешта. Еще раньше в Праге он намеками говорил о том, что в Будапеште должно решиться, останется ли его помолвка в силе или будет расторгнута. В Вене он рассказал мне, что порвал с невестой. При этом Кафка был совершенно спокоен. Казалось даже, что он испытывал облегчение. Мы с ним пошли в «Кафе Централь». Было уже поздно и довольно пусто. Кафка был всем доволен. В Праге одна молодая красивая девушка рассказывала мне, что была влюблена в Кафку, написала ему много писем, Кафка обстоятельно отвечал, предостерегая ее в отношении себя. Потом я видел Кафку в последний период его жизни. Он похудел, говорил хриплым голосом и тяжело дышал. Даже в холодную погоду ходил в легком пальто. На улице он показал мне, как широко ему пальто и как удобно его носить, ведь оно не стесняет грудь и не мешает дышать. Он чуть ли не проделывал в нем гимнастику. Снова прошли месяцы. Кафки не было в Праге. Доходили слухи, что он очень плох. Конец был неизбежен. Я получил от него открытку, где говорилось: «В понедельник напишу Вам побольше, если ничего не помешает». Похороны. Молельня еврейского кладбища в Праге. Много народу. Древнееврейские молитвы. Скорбь родителей и сестер. Безмолвное отчаяние его подруги, словно замертво упавшей у могилы. Пасмурно, просветлело лишь на миг. Видит Бог, невозможно было поверить, что в этом простом деревянном гробу предают земле Франца Кафку, писателя, который только начал обретать величие. (По книге Брод М. О Франце Кафке. СПб. Академический проект, 2000)
полная версия страницы